Интервью

Я появился на свет почти 86 лет назад в родильном доме в Шелапутинском переулке, и родители принесли меня в дом №14 на Школьной улице, первоначально Тележной. Сейчас это объект культурного наследия федерального значения — «Ансамбль Рогожской ямской слободы».
В 1886 году пожар уничтожил все деревянные постройки Тележной улицы, и власти решили застроить ее исключительно каменными двухэтажными домами, с торговыми лавками на внешней стороне и жилыми помещениями для сдачи в наем. Это позволило привлечь к строительству зажиточных купцов. Одним из них был Иван Смирнов, мой дед по отцовской линии. Он был седьмым из выживших детей крестьянина из Рязанской (позже Московской) области, тоже Ивана Смирнова. Согласно семейной легенде, дед еще юношей перебрался в Москву и начал зарабатывать продажей питьевой воды ямщикам и другим жаждущим. Со временем он приобщился к купечеству, стал заниматься оптовой и розничной торговлей соленьями: грибами, огурцами, капустой, чесноком. Как и большинство жителей Рогожской слободы, он был старообрядцем и вел строгий и скромный образ жизни. В результате ему удалось сколотить состояние, достаточное для покупки жилого дома на Тележной улице.

Александр Иванович, расскажите о доме, в котором Вы жили на Таганке.

Построенный к концу 1887 года, дом по своей форме был похож на растянутую букву «П». Два боковых флигеля, обращенные во двор, короче уличного фасада. В них были полуподвальные жилые помещения, в то время как подвалы фасада использовались для хозяйственных нужд, а в годы войны еще и как бомбоубежище.
По моим подсчетам, в 1950-е годы в доме проживало 18–20 семей: около 40 человек, включая 10 детей. Тогда здесь было электричество, вода и канализация, а вот отопление оставалось печным. У нас было две печи: одна на кухне — для приготовления пищи, вторая в коридоре — для отопления второй половины квартиры.
Дом окружали деревья, с одним из них у меня связаны воспоминания. Когда-то я забирался на него за мотыльками: осенью ими кормили собак и кошек. Тогда все голодные были, в том числе и животные, а мотыльков они могли есть.

— О каких годах идет речь?

Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве на Школьной улице.

У нас был огромный двор, мощенный в основном булыжником, он доходил до Библиотечной улицы. Здесь мы играли в «Штандер» и в волейбол, сюда ходили на танцы.

Наше поколение — поколение коллективистского воспитания. Ты всегда чувствуешь плечо друга и готов протянуть ему руку помощи, разделить с ним «хлеба горбушку, и ту пополам». В этом смысле мужская школа № 465 в Большом Факельном переулке воспринималась целой планетой. С сентября 1943 года, когда я пошел в первый класс, школы вернулись к раздельному обучению мальчиков и девочек. Военные столкновения с фашизмом убедили руководство страны в том, что в мальчиках нужно воспитывать будущих защитников Отечества, готовых постоять за себя и «за того парня». Дух товарищества и в то же время самоутверждения царил в школе с первых классов. Некий парадокс заключался в том, что в учительском коллективе долгие годы не было мужчин: только не очень молодые учительницы, чутко чувствующие настроение каждой детской души.
Одной из ярких форм, в которых проявлялось мальчишеское стремление самоутвердиться, были «стычки». Нам это казалось кулачным боем двух соперников, а на самом деле выглядело как петушиные наскоки друг на друга. Как правило, обходилось без крови и мести со стороны проигравшего.
Вспоминаю также свою попытку испытать себя холодом после публикации очерка о подвиге Зои Космодемьянской. Была зима, я набрал в таз снега, принес его в помещение, где была минусовая, но поначалу терпимая температура, разделся и встал туда босиком. Сколько простоял, пока не окоченел, не помню. Думаю, не больше получаса. Вот только на следующий день мое левое ухо разнесло — отит на всю жизнь с последующей прогрессирующей тугоухостью. Больно было долго, ходил с теплой повязкой вокруг головы. Утешало то, что врач и мама отнеслись к эксперименту уважительно. Возможно, я впервые почувствовал некую гордость.

Какие еще места имели для вас особое значение?

Еще одно значимое для меня место — Библиотека имени Ключевского. С ней связано самое яркое и светлое воспоминание. Зимой 1943 года я возвращался с Таганки не очень тепло одетый, была метель, снег колючий. Мне как-то самого себя жалко стало, а передо мной шли двое мальчишек постарше. Вдруг они свернули в здание на Большой Коммунистической улице, теперь улица Солженицына. В нем горели они, а так во время войны было не везде, лампочки тогда были тусклые. Я тоже решил заглянуть: оказалось, что это библиотека. В читальном зале было тепло. Ко мне подошли две девушки, помогли раздеться, угостили чаем и дали кусок сахара. Я это запомнил на всю жизнь: тогда был большой дефицит, у мамы не всегда был сахар. Девушки поняли, что я почти не читаю, и принесли красивые детские книги, мне это так понравилось. Я проходил туда минимум пять лет, стал желанным гостем.
Пару раз за последние 10 лет бывал на экскурсиях, слушал, что рассказывают про родные улицы. Все было нормально, но никто не знал, почему Библиотечная улица так называется. Некоторые объясняли: советская власть решила так заменить красивые названия. А ведь улицы раньше назывались 1-я Рогожская, 2-я Рогожская, Воронья… На самом деле, именно на Библиотечной улице в 1918 году открыли Библиотеку имени Ключевского, самую первую при новой власти. А в 1930 году она переехала в дом 30 на Большую Коммунистическую улицу, где освободился особняк купца Кузнецова, богатого книголюба. И комплектовалась она тоже из частных собраний купцов.

Как ваша семья пережила революцию?

Дед умер накануне Первой мировой войны и был похоронен на кладбище Андроникова монастыря, поскольку в последние годы жизни делал весомые пожертвования на храм.
В августе 1918 года Совет народных комиссаров принял декрет «Об отмене частной собственности на недвижимость в городах», что означало национализацию частных доходных и даже семейных домов. Более того, отменялась квартплата, началось переселение и уплотнение более благоустроенных домов и квартир. Последнее почти не затронуло нашу семью, но лишило значительной части доходов: в условиях разрухи, транспортного коллапса разваливался и торговый бизнес.
Несостоявшийся домовладелец, 20-летний сын деда Иван Смирнов (третий), вступил в ряды Красной Армии. Его отправили на подавление петлюровского мятежа в Украинской Советской социалистической республике. Там Иван встретил Ольгу Кудрявцеву, знакомую сверстницу с Тележной улицы, окончившую Рогожско-Симоновские военные курсы стрельбы из пулемета «Максим». Разразившаяся тогда эпидемия сыпного тифа не обошла их стороной: они были демобилизованы по состоянию здоровья. 7 октября 1921 года они вступили в брак в загсе Пролетарского района и поселились в отчем доме.
После революции на месте лавки солений в доме открыли керосиновую лавку. Я еще застал надпись «Керосин» — не представляю, как в жилом доме могла работать керосиновая лавка.

Самое главное, что в этом дворе я познакомился и подружился с моей женой Светланой, она тоже родилась в роддоме в Шелапутинском переулке. Мы не расставались — как поется в песне: «Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем». Только она училась в женской школе, 457-й, а я в мужской, 465-й. Но институт мы окончили один и тот же: теперь это Российский экономический университет имени Плеханова.

Самое светлое воспоминание — это первый салют 1943 года, освобождение Курска и Белгорода. В честь этого события стреляли с самого высокого здания в округе, правда, не из пушек, а из ружей. Мы собирали гильзы, длинные, не такие, как в пистолете. Соревновались, у кого больше.
Это был праздник, но в остальном воспоминания тяжелые. Мама работала швеей на фабрике имени Смирнова, и выжили мы только благодаря тому, что у нее была ножная швейная машинка «Зингер». Она покупала сатин, вату, сама кроила и шила, за ночь могла сделать одну телогрейку. Материалы стоили, грубо говоря, 200 рублей, продавала она за 300 рублей, батон хлеба стоил минимум 100 рублей. Холодно, голодно, и, хотя были кошки и собаки, мышей и крыс все равно плодилось очень много, а санитарной обработки не было.

В 1960 году мы со Светланой поженились и в 1962 году у нас родилась дочка Наташа, для которой дом 14 на Школьной улице тоже стал родным. В связи с прибавлением в семье Госплан СССР, в котором я к тому времени работал уже семь лет, выделил нам однокомнатную квартиру в Кузьминках. И хотя мы давно живем в другом районе Москвы, Школьная улица до сих пор остается в памяти как отчий дом, с которого начинается история моего рода на Таганке.

Когда вы уехали со Школьной улицы?

Расскажите, пожалуйста, про военные годы на Таганке.