Николай Константинович Соболев

Житель Таганки

Интервью

Беседовала Наталья Леонова

В сентябре 1938 года я пошел в первый класс школы на улице Заморёнова. Мы жили здесь в доме 1911 года постройки, почти в подвале. Окно нашей комнаты выходило всего на двадцать сантиметров над землей. У нас была восьмиметровая, узкая как пенал, комнатка, где я жил с родителями. Мой отец, Константин Андреевич, работал главным инженером на чугунолитейном заводе «Станколит» возле Савеловского вокзала. Правительство уделяло очень большое значение заводу, так как на нем производили чугунные тюбинги для строительства тоннелей первого московского метро. Как-то вечером папа пришел с работы и по обыкновению сел ужинать. Мы с мамой тоже сели за стол, смотрим на папу, молчим. Он поел и говорит: «Ну что, дорогие мои? Мы скоро уедем в Таганку». А я тогда в свои восемь лет ни сном, ни духом о Таганке не слышал. У меня был свой особый мир Пресни: мы ходили в клуб Павлика Морозова, бегали в сад Шмидта. Отец продолжил: «Мне предлагают в новом доме хорошую комнату раза в три больше, чем наша». Мама обрадовалась, а я решил поспрашивать во дворе старших ребят о Таганке. На следующий день я пришел домой, пообедал, сделал уроки и пошел во двор. Подошел к старшему Володе и спрашиваю: «А что такое Таганка?». Володька и говорит: «Ну Таганка - это такой район, где живут воры и хулиганье и для них специально построили Таганскую тюрьму». Вечером я с нетерпением ждал отца с работы. Он приходил поздно, на ужин обязательно ел сначала щи или борщ, а потом второе. Поел и видит, что я жду напряженно, когда он закончит. Спрашивает: «Сынок, ты чего?». Отвечаю: «Папа, я в Таганку не поеду — там одно хулиганье и тюрьма для этого. Мне Володька сказал». Отец отвечает: «А у нас что нет на Пресне тюрьмы?». И я сообразил, что рядом с нами тоже есть Новинская женская тюрьма, к которой мы бегали с мальчишками несколько раз.

Через неделю мы поехали с отцом в Таганку. У него была персональная машина марки «М-1» черного цвета и водитель Николай Серебряков — вечный балагур. И мы помчались по Красной Пресне, по улице Герцена, к Моховой, на Лубянку, по Солянке. Отец уже неплохо знал эти места. Поднялись на Таганскую гору, въехали на площадь, а там — мама дорогая — трамвай слева, трамвай справа, трамвай сзади и спереди. Все звенит, гремит, просто чертова уйма трамваев: одни на площади разворачивались, другие останавливались, третьи ехали через нее. Меня это очень ошарашило. Поехали по Воронцовской улице — тут уже необычное фабричное здание и двухэтажные каменные домишки, только обшарпанные немного, но мне понравились. Смотрю - слева остекленное здание и часы на башне — это Первый часовой завод имени Кирова. Завернули на Новоселенскую улицу, а там на углу большой лабаз, где торговали фуражом для лошадей. Улица с двух сторон была обсажена ветвистыми деревьями, но домишки там были уже победней, бревенчатые и больше одноэтажные. Пересекли Марксистскую улицу и вот и наш дом — четырехэтажная громадина светло-лимонного цвета с балконами и номерным знаком под козырьком «Новоселенский переулок, дом 6».

Вы оказались в Таганке в 1938 году, когда вам было восемь лет. Почему так получилось? Как вы помните этот момент?

После переезда я пошел в первый класс школы №422, которая и сейчас находится позади моего родного дома. Однажды одноклассник меня спросил:
— Ты где живешь?
— Да вот из класса видно мой дом.
— Ааа… это церковка.
Я такому ответу удивился. Пришел домой и спрашиваю у мамы: «Мам, а почему наш дом зовут церковка?». Мама пожала плечами, а отец на мой вопрос ответил: «Вроде был храм». Только спустя много лет я узнал, что живу в грандиозном старообрядческом храме Успения Пресвятой Богородицы на Апухтинке. До четвертого класса я учился в этой школе, а в начале сентября 1943 года нам сказали, что с 20 сентября я и все ребята из нашего класса пойдут учится в мужскую школу №622 на Марксистской улице, а наша школа становится женской. Так я и отучился на Марксистской до десятого класса до 1949 года. Это здание сохранилось, сейчас там всякие магазины и конторы.

В какую школу Вы пошли учиться после переезда на Таганку?

На ваше детство пришлась война. Где вы с семьей жили в это время? Какие события того периода остались в памяти?

В 1941 году я окончил третий класс и 22 мая мама отвезла меня вместе с двоюродной и троюродными сестрами к родственникам в деревню, в Тульскую область. Места мне там очень нравились: холмы, покрытые изумрудной зеленью, необъятные поля, чистое небо, тучные черноземы.22 июня мы со старшей сестрой ходили в соседнюю деревню к ее подруге. Там был чудесный теплый вечер: мужики сидели курили на лавочках, рядом о чем-то болтали женщины, детишки кругом бегали... Благость! Вернулись в свою деревню, и я заснул один в амбаре. Это была пристройка к дому без крыши, там стояли лари с гречихой, мукой, просом — запах стоял очень вкусный. Просыпаюсь от стука дождя, выхожу из амбара и вижу: дверь в амбар и в дом настежь открыта, слышу в доме рыдает мужчина. Думаю, умер, наверное, кто-то. Захожу в дом. Там сидят все, а дядька положил голову на стол и рыдает. Оказалось, что пришел человек из райцентра и сказал, что началась война… Так что о войне я узнал только 23 июня — радио не было, а от райцентра семь километров. Все лето я провел в деревне, в сентябре пошел в сельскую школу. А через две недели, 14 сентября, приехала мама и забрала меня в Москву.


Приехали домой и узнали, что началась всеобщая мобилизация на фронт. Сразу шесть человек из девяти семей нашего этажа ушли воевать. Занятий не было, школы не работали, можно было только зайти на консультацию. Еще в июле из Москвы эвакуировали около 300 000 детей. 15 или 16 сентября, как только мы легли спать, часов в 10 завыли сирены. Наши окна были закрыты плотной черной бумагой, стекла белыми полосками крест-накрест, чтобы после взрыва осколки не поранили. Никто не спал, отец ходил по комнате, мама вязала. И вдруг пальба страшная, раскат орудийных залпов. Откуда? Оказалось, что у нас в Таганском парке стояла на футбольном поле батарея 85 мм полуавтоматических орудий. Утром мы мальчишки собирали осколки от наших снарядов. И так почти каждый день. Карточки ввели, опустели дворы, а возле военкомата на Марксистской все время было полно народу. Стало тревожно, отец работал почти круглосуточно, многие стали эвакуироваться из дома. На Марксистскую улицу, рядом с домом №47 упала бомба. Потом крупная бомба уничтожила два деревянных дома, которые стояли на углу Абельмановской улицы и нынешнего Волгоградского проспекта. Погибло много народу. Мама утром шла бульваром и видела разорванную и разбросанную на земле и деревьях одежду, одеяла, подушки… Тогда мама решила, что здесь нам оставаться нельзя и мы поехали к деду (ее отцу) в Черкизово, в его одну комнату в бараке. Дедуля был ветераном Первой мировой. В своем сарае он устроил настоящее подземное убежище со скамейками и двойным люком. Отец остался жить в нашем доме, так ему ближе было ездить на завод. Однако добирался он тогда своим ходом часа полтора часа. Машины у него уже не было, все машины были нужны фронту.


18 октября 1941 года я увидел на горке у Астаховского моста, где ныне стоит памятник Дмитрию Донскому, установленное там противотанковое орудие и четырех солдат при нем. 19 октября 1941 года наш фронт был прорван фашистами, и они были близко к Москве. Неожиданно к деду приехал отец и сказал: «Срочно собирайтесь, я все вещи собрал, едем на Казанский вокзал, буду вас отправлять». Дедушка стал отговаривать отца и говорить: «Ну что ты, Костя! Москву не сдадут!». Однако отец ответил, что есть очень большая вероятность. Погрузил нас с мамой и двоюродной сестрой в вагон и через 10 дней мы обосновались в небольшом поселке Дёмы, в полутора километрах от Уфы. Потом завод отца эвакуировали в Свердловск, и мы переехали к нему. Вскоре отца срочно отозвали в Москву и 23 мая 1942 года я вновь вернулся в свой родной город.
Москва была такая же. Я часто ездил в центр на 41-м трамвае. Баррикады и противотанковые ежи убрали, а вот разрушения были видны повсюду. Поехал как-то к тетке, она жила на улице Горького в доме №55 около Белорусского вокзала. Помню, что дом стоял большой, выхожу из метро, а на месте этого дома груда кирпичей высится как пирамида египетская. В Таганке снесли два дома на Абельмановской, куда попала бомба. Бомба попала и в Кремлевский дом напротив Таганской тюрьмы, был отрезан целый угол с первого по девятый этаж, видны были отсеченные квартиры и голые стены. Попала бомба и в Химико-фармацевтическую фабрику имени 8 Марта (потом имени Н. А. Семашко), там погибла сотрудница. Малокалиберный снаряд попал в школу №458; она была до войны во дворе дома №21 по Воронцовской улице. Здание восстановили и оборудовали там госпиталь, а после войны закрыли и переоборудовали под жилье. Открылся госпиталь и около моего дома-церковки. До войны в этом здании была школа имени Бухарина, а в 1938 году там располагалось артиллерийское училище. Туда ходили симпатичные ребятишки 19-20 лет в темно-синих пилотках. Как началась война, училище закрыли. После войны закрыли госпиталь и передали в ведение Третьего Главного управления Минздрава для лечения специалистов атомной промышленности. Потом к старому зданию школы пристроили новые корпуса, больница получила №74 и ныне относится к системе Росатома.


На углу Глотова переулка (ныне улица Гвоздева) и Больших Каменщиков у нас была замечательная булочная, необыкновенная, лучшая в округе. Я входил туда как в музей: там продавались любые конфеты в красивых вазах, более десяти сортов белого хлеба, французские сайки (сдобные булочки), печенье. От школы выдавали талончики, и я как-то раз взял на них килограмма полтора конфет сразу.


Обратил внимание на малолюдность в Таганке, очень многие были тогда в эвакуации. Почти всех малышей из нашего дома и детского сада завода «Станколит» увезли в Оренбург, они вернулись в Москву только в 1943-1944 годах. На наших улицах появились санитарные автобусы, потому что больница «Медсантруд» на Яузской улице была переоборудована под госпиталь для хирургических раненых на 3000 мест. Мальчишкой я там впервые увидел раненых, они выходили курить на балкон: у кого была забинтована рука, у кого голова, у кого нога. Появилось много инвалидов. Идешь на рынок, который был тогда на месте нынешнего вестибюля метро «Пролетарская», а они сидят, собирают милостыню. Позднее появились инвалиды с нашивками на гимнастерке: с правой стороны красная нашивка — значит повреждены легкие, желтая нашивка — тяжелое ранение.
Магазины были практически пустые, только в хлебных отделах и булочных что-то с утра еще можно было купить. Домоуправление оформляло на каждого жильца продуктовые карточки на каждый день. К каждому месячному набору карточек на продукты и промтовары выдавалась справка; если ты ее потеряешь — то карточки не отоваривали. Снабжение было довольно плохое. Запасы продовольствия в Москве были большие, но их берегли на случай размещения в городе воинских подразделений, поэтому это был так называемый «неприкосновенный запас». По хлебной карточке рабочего на производстве полагалось 700 грамм хлеба в день, уборщице и обслуживающему персоналу на заводах, фабриках и учреждениях —– 600 грамм, детская карточка до 10 лет — 400 грамм (200 грамм белого и 200 грамм черного хлеба), с 12 лет карточка иждивенческая — 250 грамм хлеба в день. Все неработающие получали иждивенческую норму. Каждый человек мог отоварить карточки только в том магазине, куда был прикреплен. Я ходил в магазин в Моревском переулке. Карточки на другие продукты распределялись так: рабочим 400-500 грамм мяса в месяц (остальным по 300 грамм), сахара 300 грамм, крупы 500-800 грамм. В 1943 году мясные талоны стали отоваривать американскими консервами — колбасой и тушенкой в банках. Нам на пять человек давали большую банку тушенки. Мама варила картошку, открывала банку тушенки, где сверху белело сало и лист лаврушки. Мы сыты были от одного запаха. Мама клала две столовые ложки тушенки в кастрюльку с картошкой и раскладывала все это нам по тарелкам. Все тогда готовили на рыбьем жире, весь наш коридор пропах им. В конце 1943 года появились коммерческие магазины, например, за нынешним Таганским гастрономом, где можно было дефицитные продукты купить за деньги. Но! Сливочное масло там стоило 900 рублей за килограмм, а мой отец, начальник цеха, получал тогда 1200 рублей в месяц. Килограмм конфет «Мишки» стоил 1100 рублей, французская булка — 50 рублей за штуку. Только когда в 1944 году у меня родилась младшая сестренка, то мама иногда посылала меня в такой магазин купить 100 грамм сливочного масла для сестренки. Иногда на рынке мы покупали немного подсолнечного масла.

В 1943 году я пошел в пятый класс школы №622. Большинство ребят ходили в гимнастерках, часто не по размеру, оставшихся им от близких, кто вернулся с фронта. А я всю войну ходил в каком-то френче и в кирзовых сапогах: они были прочные, удобные, носили их с портянкой — куском ткани, которым обтягивали ногу. Учителя приходили в очень старой одежде и это бросалось в глаза. Однажды наша замечательная и красивая преподавательница литературы Мария Яковлевна пришла в сильно поношенных мужских штиблетах. На уроках нам очень хотелось есть. Когда я после школы приходил домой, то у меня было любимое занятие — шарить по полкам. Я открывал все шкафы и буфет и искал; бывало, что находил кусочек печенья или конфету. Очень ждал тогда маму, которая приносила остатки еды из рабочей столовой. Часто я «удовлетворял» свои аппетиты старинной Поварской книгой; особенно мне нравились рецепты к Пасхе, про паюсную икру, осетрину, буженину заливное, пироги — от вида всего этого слюни текли по подбородку и дальше. В шестом классе нас стали немного подкармливать в школе. На большой перемене нас строили парами, мы спускались на второй этаж в буфет, заранее готовили 35 копеек, подходили к буфетчице, и она приветливо выдавала каждому бублик с маком. Я съедал это разом по дороге обратно в класс. А некоторые ребята растягивали удовольствие: разламывали бублик пополам, потом на четвертинки и по кусочкам ели прямо на уроках. Учителя не ругали за это. А были и такие ребята, которые вовсе не ели бублик, а относили домой, младшим братьям и сестрам.


Зимой 1943-1944 годов в школе было очень холодно, мы сидели в классе в телогрейках. В феврале 1944 года директор собрал в школе всех учеников с пятого по седьмой класс и сказал, что школе выделили крупные березовые дрова по 3-4 метра, и мы должны своими силами доставить их от Библиотечной улицы к нам на Марксистскую. Мы тащили их волоком по снежному насту. С тех пор я заработал себе тяжелое хроническое заболевание, которое периодически дает о себе знать. Но тогда — какая это была радость! Истопник распиливал дрова, и в школе стало тепло. В 1944-1945 годах нам привезли уголь и стало еще теплее. В холодные военные зимы многие окрестные ребята и девчонки ходили греться и читать книги в библиотеку Маяковского.
В 1942 году в Москве много всего работало. Мы часто бегали в кино, в Дом техники имени Бухарина Октябрьского трамвайного парка. Потом на его месте в 1951 году открыли широкоэкранный кинотеатр «Зенит». До войны с 1938 по 1940 год мы по воскресеньям ходили на детские утренники за 25 копеек в кинотеатр «Таганский», там, где сейчас внизу магазин «Азбука вкуса», а наверху «Чайхона №1». Я это место рассматривал как театр. На первом этаже кинотеатра был зал, соединенный с буфетом, там играл джазовый оркестр, а на втором этаже показывали кино. Если вдруг во время сеанса была воздушная тревога, то в зале зажигали свет, выходил директор, просил покинуть зал и пройти в бомбоубежища, к которым повсюду были установлены указатели и стрелки. А после отбоя воздушной тревоги показ фильма продолжали. В Таганском парке торговали газированной водой; продавщица в белом халате подключала к своей тележке с газовым баллончиком водопроводную воду и получалась газировка. В 1942 году стакан газировки с сиропом стоил 1 рубль, а без сиропа 5 копеек. Летом в войну ребятишкам часто не в чем было ходить, во дворе ходили босиком и по улицам. В кинотеатр сначала босиком не пускали, а потом разрешили. И мы ходили кто босиком, кто в отцовских ботинках. Сидим, а по проходу как у себя дома бегают крысы. Это потомственные крысы; на этом месте еще в конце XVIII века были мясные ряды. А рядом с нынешним моим домом на Больших Каменщиках тоже живут потомственные крысы Таганской тюрьмы.

Шло время, приходили вести с фронтов, настроение улучшалось, жизнь становилась легче, много трамваев по три вагона и все битком. После войны было много краж. Во дворе воровали вывешенные на веревках сушиться нижнее белье, наволочки и простыни. Самыми напряженными были 1946-1947 годы — появились банды, много трофейного оружия. У нас на Воронцовской улице ограбили хозяйственный, булочную и ателье — там убили женщину-сторожа и похитили много отрезов ткани. В 1945 году нам назначили нового участкового: высокого красивого парня с усами, лет 30-ти, с орденом Красного знамени на груди, всегда очень вежливого и благожелательного. Спустя три месяца службы, в начале сентября, он шел мимо магазина и встретил около него двух оперативников. Они задержали одного хулигана и попросили нашего участкового доставить его в 103-е отделение милиции в Товарищеском переулке. Он повел парня кратчайшим путем через Таганский парк. Когда они прошли через баскетбольную площадку, парень рванул и на глазах у футболистов выстрелил в нашего участкового, как оказалось наповал… Парень взобрался на ограду и побежал в направлении моего дома. Буквально на следующий день его нашли у матери дома в Мытищах. Он оказался матерым бандитом-рецидивистом. А молодого участкового очень жаль — всю войну прошел, а здесь погиб. Похоронили его на Калитниковском кладбище.
С 1946 года я начал играть в футбол в команде «Пищевик» Московского мясокомбината. На улице Талалихина был наш футбольный стадион, на его месте сейчас Ледовый дворец. Руководство предприятия заботилось о футболистах детской команды. Часто, когда мы тренировались, к полю подъезжала машина с фургоном, оттуда выходил упитанный жизнерадостный парень, выносил огромные противни с холодцом и раздавал нам по большому куску. Вкусный был холодец, потом целый день ходил веселым.

В Таганке я познакомился со своей супругой, с которой счастливо живу до сих пор. Она училась в одном классе с подругой детства. Познакомились мы в 1949 году. Я еще учился в десятом классе, а Тамара уже закончила школу и училась на бухгалтерских курсах, была привлекательная, с румянцем на лице. Стали встречаться, зимой ходили на каток в Таганский парк. Расписались в августе 1950 года в ЗАГСе на Таганской улице; его серое здание до сих пор сохранилось. Отметили скромно, у нее дома с ее родителями в 24-метровой комнате коммунальной квартиры в доме №24 на Воронцовской улице. Тамара осталась с родителями, а я пошел к себе домой, в церковку. Так и ходил туда-сюда, пока тесть через несколько месяцев не сказал: «Хватит уже ходить! Оставайся у нас». Так я и поселился в доме на Воронцовской улице. Помимо нас с Тамарой в этой 24-метровой комнате жили тесть с тещей, Тамарин брат и сестра. Тесть работал мастером на заводе «Манометр». В эту комнату в 1951 году мы принесли нашего новорожденного первенца — сына Костю.


На Воронцовке мы прожили почти до конца 1957 года, а потом переехали в мою комнату в церковке. К тому моменту отцу по работе дали комнату в Черемушках, а «Станколит» сохранил это жилье за мной. В 1963 году путем обменов мы съехались с тещей и стали жить в трехкомнатной квартире на Воронцовской. Прожили мы там до декабря 1981 года. Однажды пришла знакомая и ЖЭКа и сказала, что наш дом будут капитально ремонтировать, а жильцов расселять. К тому моменту я уже занимал очень ответственные должности и мог попросить себе хорошую квартиру. Мне предложили шикарные хоромы на Олимпийском проспекте. Предлагали даже в доме на 2-ой Тверской-Ямской улице, где жил Борис Ельцин. Но я сказал: «Неее… я не поеду никуда». Управляющий делами в моем ведомстве отвечает: «А у нас больше нет!». Он был родом из Сталинграда. Говорю ему: «Я не мыслю жизнь без Таганки. Из Таганки я как из Сталинграда — ни шагу назад. У нас в Каменщиках Совет министров построил дом, и мне хотелось бы туда». Он отвечает: «Ну раз как в Сталинграде, то будь по-твоему!». Через неделю мне дали ордер. Так я оказался на 11-м этаже дома №6 по улице Большие Каменщики, где живу до сих пор. С Воронцовки мы все предметы, посуду и одежду перетащили на санках, а для перевозки крупных вещей вызвали грузовик из мебельной фабрики, которая находилась в Новоспасском монастыре. 11 декабря 1981 года мы с женой и детьми впервые ночевали в отдельной квартире нового кирпичного элитного дома. После переезда я продолжал ходить все в те же магазины — по натуре я невероятный консерватор.

В Таганке колоссальное количество исторических памятников, монастырей и храмов, прекрасные улицы с маленькими особняками и дворцами — Большая Алексеевская (ныне Солженицына), Гончарная, Николоямская и даже специфичная московская улица под названием Вшивая горка. А какой у нас был легендарный Птичий рынок! Туда постоянно по воскресеньям приезжали машины дипломатов — кто-то ради любопытства, многие держали аквариумы, покупали щенков и котят.

В чем, по вашему мнению, особенность Таганки и чем она отличается от остальной Москвы?

Следующее интервью

В чем для вас так называемая «душа» Таганки?

Что вам сейчас нравится и не нравится в отношении Таганки?

Чего бы вы хотели, чтобы было в Таганке?

Мы с отцом поднялись по внешней лестнице — оттуда был вход на второй этаж. Папа открыл со скрипом черную массивную дверь, над которой было круглое смотровое окошко. На первый этаж был свой вход, внизу, сводчатый, там, где теперь единственный вход для жильцов в этот дом. Мне, мальчишке, казалось, что я зашел в настоящую крепость! В каждом коридоре было девять комнат. Только на первом этаже их было на одну больше: десятая комната располагалась в нижней части алтаря бывшего храма. Мы поднялись на наш третий этаж, двери в комнатах уже были, наша комната располагалась в самом центре справа. Она была настолько большой по сравнению с нашей пресненской каморкой: 24 квадратных метра, высота потолков под три метра, стены полуметровые, высокий подоконник из псевдомрамора (бетон и мраморная крошка), два окна с видом на Абельмановскую улицу.

На обратном пути отец спросил меня: «Ну что? Как тебе?». Отвечаю: «Вообще-то понравилось! Здесь рядом кинотеатр («Таганский» на Таганской площади), большой парк, Птичий рынок и магазинов много. 20 октября 1938 года мы переехали. Взяли с собой в новую квартиру только кровать, тумбочку, стол и дедушкины четыре деревянных стула с зеленой обивкой. 7 ноября весь дом дружно отпраздновал новоселье: пели песни и плясали под гармошку, радио тогда ни у кого еще не было. Всего на наш этаж въехало 40 человек, среди которых было 15 детей. У нас был чистый длинный коридор. Справа от входа в него располагалась общая кухня с большой чугунной плитой, потом были женские и мужские умывальни и туалеты. Были даже душевые кабины, но они быстро вышли из строя, и мыться ходили в баню.
Когда через калитку входишь во двор, то справа стояла трансформаторная будка, а во дворе в пяти метрах от правого угла нашего дома стоял двухэтажный домик. Вероятно, он когда-то принадлежал церкви. Под этим белым кирпичным домом был вход в котельную — церковь была отапливаемая и котельная дому досталась, видимо, по наследству от храма. Я любил заходить туда к нашему дворнику Оленину. Там стояло два котла, которые топили прекрасным донецким углем. Специально для угля во дворе была сделана бетонированная яма с двумя большими железными крышками-створками. Пары грузовых машин угля хватало дому на целую зиму. Чуть позади от дома шел ряд сараев для всяких хозяйственных вещей. В войну там выкопали погреб, стали хранить картошку, но ее часто воровали.