Мария Николаевна Иващук

Заместитель директора по административной и проектной деятельности Центрального музея древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублёва

Интервью

— 23 июня 2021 года исполнилось сорок четыре года, как я работаю в музее. Впервые я оказалась здесь в возрасте двух лет — мама, Ирина Александровна Иванова, принесла меня сюда на руках. Она тоже работала в музее, была одной из тех сотрудников, при ком он создавался. Закончив Московский университет, искусствоведческий факультет, мама пришла сюда. Первый директор Давид Ильич Арсенишвили сначала не хотел брать ее на работу — решил, что раз пришла очень красивая женщина и не замужем, то набежит вихрь поклонников, и работать она не будет. Но Наталья Алексеевна Дёмина, первый научный сотрудник — искусствовед в музее, пришедшая из Третьяковской галереи, сказала: «Нет, мы ее берем». Так сотрудников музея стало трое — Арсенишвили, Дёмина и мама. Их называли «рублёвская троица».

Расскажите историю Ваших отношений с Музеем имени Рублёва

— 1952 год. Музей еще не открылся. Вокруг разруха. В монастыре люди живут, их только-только выселяют. Куры, дети, белье. Представить, что здесь будет заповедник... Это были мечты сумасшедших, одержимых сотрудников, и в том числе Давида Ильича Арсенишвили. Входя в кабинеты чиновников, он доказывал: «Я грузин. Я понимаю, что такое древнерусская культура. Я хочу, чтобы музей икон славился на всю страну». В лучшем случае это вызывало недоумение, в худшем — желание этот музей закрыть, нас любили проверять, как ведется антирелигиозная пропаганда, хотели позднее «оптимизировать».

О каких годах идет речь?

— В конце 1950-х — начале 1960-х еще кое-кто здесь оставался. Дольше всего не расселяли духовный корпус. Здесь еще были разные мелкие постройки, сараи. В 1950-х годах в церкви Михаила Архангела уже были реставрационные мастерские.

Фактически тут было что-то вроде общежития. Церковь Михаила Архангела до самого верха была жилой. Сейчас трудно представить, как там был устроен водопровод, канализация. Топилось все каменным углем, здесь была котельная. У многих были печки типа буржуек. Горячей воды, естественно, не было. Ходили в баню, но где была ближайшая — не знаю. Район тут заводской, поэтому среди жителей было много рабочих заводов, им давали жилье.

— Когда отсюда уехали последние жители?

Я родилась в 1956 году. Музей открылся, когда мне было четыре года. Первая экспозиция музея была создана из фотографий фресок Андрея Рублёва. Ведь ни одной иконы еще в музее не было. Ни одной. А потом началось собирательство по всей стране: ездили в экспедиции и потихоньку составляли коллекцию. Когда на нас нападают, я всегда говорю: «Первые сотрудники музея были “скорой помощью”, которая приезжала спасать наследие». То буквально из костра иконы вынимали, то на санях вывозили, потому что председатель решил завтра храм разбирать. Бывало так, что другие музеи обращались — те, кто не собирал древнерусское искусство, передавали его нам. Многие вещи были в аварийном состоянии и требовали срочной реставрации. Со всей России сюда везли иконы.

— Когда открылся музей?

Очень много! Музей стал для многих глотком воздуха, особым миром. Например, сюда пошли врачи, сегодня они — пожилые и известные — говорят о том, что музей сформировал их душу. Есть такой кардиолог — Александр Викторович Недоступ. Он рассказывал, что оказался здесь, будучи еще студентом, открыл для себя новый духовный мир. Весь искусствоведческий мир сюда съезжался — Василий Солоухин, Михаил Алпатов, Виктор Лазарев. Художники — Илья Глазунов, Аркадий Пластов... Художник Василий Ситников, уезжая за границу, подарил нам икону Спаса XIII века — жемчужина нашей коллекции. Знаменитый реставратор Василий Осипович Кириков, участвовавший в реставрации иконы «Троицы» Андрея Рублёва, сделал ее копию — она стала нашим музейным экспонатом. В 1960-х годах он создал триптих «Житие Андрея Рублёва», один из сюжетов которого связан с Андрониковым монастырем.
В музее было большое скопление людей, много иностранцев. Соответственно, это привлекало внимание разных служб, КГБ. Сотрудников периодически вызывали. Комитет по религии запросы делал, чтобы убедиться, ведется ли антирелигиозная пропаганда. Пропаганда не велась, но ответить «нет» было нельзя. Приходилось выкручиваться: «Мы рассматриваем икону как произведение искусства, мы говорим о красоте, о красках...»

Коллеги из-за рубежа присылали сотрудникам музея приглашения на разные события, симпозиумы. Все эти приглашения приходили позже срока и вскрытые уже. Как-то раз в конце 1960-х — 1967 или 1968 год — маму позвали в Женеву на виллу Хюгель. Приглашение пришло полтора месяца спустя, конвертик был надрезан. Где-то в мамином архиве хранилось это приглашение, я передала его в музей.

— Много людей в музей ходило?

Железным табу было, чтобы ни в коем случае сотрудники не имели коллекций икон. Ни в коем случае! Ни художник, ни реставратор, ни сотрудник не должен быть коллекционером. Ты не мог быть заинтересован в собирательстве лично — все для музея. И Наталья Александровна Дёмина, и Давид Ильич Арсенишвили были очень требовательными людьми.

— Собственные внутренние правила в музее были?

Он родом из Грузии. В Тбилиси создал два музея: литературный музей и музей театра. Когда приехал в Россию, ему не дали жилье, и он жил здесь, на территории монастыря. Спал на раскладушке — вечером ставил ее, утром убирал.

Перед открытием музея его уволили. В 1960 году, когда музей открывался, его уже сняли. Он был беспартийным, а у нас советская власть, сами понимаете, надо было партийного человека поставить. Так появилась Вилена Ивановна Качанова. А Давид Ильич оказался не нужен. Это очень трагично. Здесь у него, кроме музея, ничего не было, семьи не было. И он уехал к родственникам в Тбилиси.

Жизнь его оказалась недолгой. У него была астма, а это, сами понимаете, заболевание тяжелое и коварное. Он попал в больницу с приступом, а там в это время полы мастикой натирали. Он стал задыхаться, и к утру умер. Есть в этой трагедии закономерность: его лишили детища, и он не выжил.

— Расскажите, пожалуйста, о дальнейшей судьбе Давида Ильича.

Перестройка. Сюда приехала Раиса Максимовна Горбачёва — спасибо ей и низкий поклон, — и после поговорила с Михаилом Сергеевичем [Горбачёвым]. Был дан указ освободить от реставрационных мастерских церковь Михаила Архангела и настоятельский корпус. Реставрационные мастерские перевели на Школьную улицу, где они и теперь находятся, а все постройки монастыря были переданы музею. В 1986 году музей расположился во всем монастыре.

С 1990 года Спасский собор у нас действующий. В алтарной части во время реставрационных работ 1950-х годов в откосах окон нашли фрагменты росписей Андрея Рублёва — орнаменты. Теперь просто так их не увидишь, надо просить благословения настоятеля. Но они все отсняты на фото.

До 1980-х в Спасском соборе был концертный зал «Интурист». Зимой он не отапливался, а в летний период здесь давались концерты. Билеты продавали за валюту. Концерты были хоровые: Юрловская капелла, хор Полянского, хор Минина и другие — концертная духовная музыка. В те времена никогда прямо не писали, что исполняется, допустим, молитва «Достойно есть», а указывали произведение завуалированно — например, Чайковский, произведение номер такое-то или песнь такая-то. Программу надо было утверждать, слово «молитва» никто никогда не пропустил бы.

— Когда, на Ваш взгляд, был самый благоприятный период в истории музея?

— Начиная с раннего возраста, когда я очутилась тут впервые, я видела, как потихонечку начинали обретать музейный вид те или иные здания, как выселялись отсюда местные жители. Даже сейчас, заходя в корпус, который еще не отреставрирован, я чувствую запах из детства — не смененные полы, кафель 1960-х годов. Помню, как я маленькая по этим полам ползала и мама ругалась — колготки протираются до дыр, а новые тогда было не купить. Этот пол мною будто коленками через поры впитан.

— Как Вы воспринимали музей в детстве?

Кстати, после революции, в 1918 году, это было одно из первых мест, где появился концлагерь. В Спасском соборе, который и без того был весь перестроен в XIX веке, располагался архив военного трибунала — Арсенишвили и Дёминой пришлось его выселять, чтобы сделать первую экспозицию.

Надо сказать, что поколение шестидесятников было особенным. Возникла целая плеяда энтузиастов, которые разъезжали по стране. Был такой молодежный клуб — «Родина», они занимались спасением старых храмов. Ездили, чтобы хотя бы сделать фиксацию и фотографии. Тогда уничтожались усадьбы, теряли мы очень много. Да и сейчас продолжаем терять. Так вот, ребята из этого клуба в музее дневали и ночевали. Мы жили в центре. Бывало, раздается звонок в дверь — дзынь-дзынь — прибежали ребята из клуба «Родина», и надо ехать — усадьба такая-то гибнет или храм такой-то разрушают, завтра на кирпичи разберут, надо сфотографировать. Я хорошо их помню, они мне спать не давали: коммуналка, у нас одна комната, меня в кроватку уложат, но свет горит, и они все время говорят, говорят, говорят. У них была настоящая одержимость, в хорошем смысле слова. Страсть.

Когда музей открылся, он был третьей категории, бесплатным. Соответственно, зарплаты были нижайшие. Экскурсии водили не по стандарту 45 минут или полтора часа. Если люди приходили и им было интересно, так и по три часа могли водить, пока интерес в глазах есть. В конце 1960-х его сделали платным, но сотрудники очень переживали — что людей будет меньше ходить.